IV.
Мы подошли къ факту духовной жизни Некрасова, въ исторiи развитiя его нравственной личности сыгравшему не меньшую, если не большую, роль, чемъ любовь къ матери: такимъ фактомъ было - знакомство съ Белинскимъ...
Впервые великiй критикъ обратилъ на нашего поэта вниманiе, какъ на автора некоторыхъ понравившихся ему рецензiй,-- должно быть, еще въ 1842 году; но долгое время ихъ встречи а беседы были мимолетны и незначительны. Некрасовъ уже давно преклонялся передъ Белинскимъ, но природная замкнутость и застенчивость мешали ему сделать первый шагъ къ более тесному сближенiю: онъ гляделъ на себя, какъ на скромнаго литературнаго работника, а Белинскiй былъ въ это время уже въ апогее своей славы и въ "Отеч. Зап." занималъ место главнаго редактора.
Сближенiе началось, кажется, лишь съ осени 1844 г., когда Некрасовъ собиралъ матерiалъ для задуманнаго имъ въ то время литературнаго сборника "Физiологiя Петербурга", для котораго и Белинскiй, въ числе другихъ писателей, далъ статью "Петербургъ и Москва". Между прочимъ, Белинскаго сильно заинтересовалъ (еще въ рукописи) назначенный для этого сборника очеркъ самого Некрасова "Петербургскiе Углы", одинъ изъ лучшихъ прозаическихъ опытовъ поэта, посвященный жизни трущобныхъ обитателей и написанный въ духе и манере "натуральной школы". Интересъ былъ темъ сильнее, что до Белинскаго не могли не дойти слухи о лично пережитомъ Некрасовымъ перiоде нищеты и голоданiя, и въ "Петербургскихъ углахъ" онъ виделъ не столько художественное произведенiе, сколько глубоко выстраданную жизненную правду. "Съ этихъ поръ,-- разсказываетъ въ своихъ воспоминанiяхъ Ив. Панаевъ,-- Некрасовъ съ каждымъ днемъ более сходился съ Белинскимъ, разсказывалъ ему свои горькiя литературныя похожденiя, свои разсчеты съ редакторами различныхъ журналовъ... Онъ произвелъ на Белинскаго съ самаго начала прiятное впечатленiе. Последнiй полюбилъ его за его резкiй, несколько ожесточенный умъ, за те страданiя, которыя онъ испыталъ такъ рано, добиваясь куска насущнаго хлеба, и за тотъ смелый, практическiй взглядъ не по летамъ, который онъ вынесъ 'Изъ своей труженической и страдальческой жизни - и которому Белянскiй всегда мучительно заведовалъ... Ни въ комъ изъ своихъ прiятелей Белинскiй не находилъ и малейшаго практическаго элемента и, преувеличивая его въ Некрасове, смотрелъ на него съ какимъ-то особеннымъ уваженiемъ". Белинскiй полагалъ, впрочемъ, что Некрасовъ навсегда останется лишь полезнымъ литературнымъ труженикомъ - не больше. Даже въ следующемъ (45 г.), когда Некрасовъ напечаталъ уже во И части "Физiологiи" свою сатиру въ стихахъ "Чиновникъ", Белинскiй, осыпая ее въ печати похвалами, какъ "одно изъ техъ въ высшей степени удачныхъ произведенiй, въ которыхъ мысль, поражающая своей верностью и дельностью, является въ совершенно соответствующей ей форме",-- ни однимъ еще словомъ не обмолвился о поэтическомъ таланте автора. И только позже, въ "Обзоре русской литературы за 1845 г.", онъ называетъ "Чиновника", "Соврем. Оду" и "Старушку" {Забытое въ настоящее время стихотворенiе.} "счастливыми вдохновенiями таланта"... Но, кажется, передъ этимъ Белинскiй прочелъ уже въ рукописи стихотворенiе "Въ дороге", которое, по свидетельству Панаева, привело его въ полный восторгъ: "У Белинскаго засверкали глаза, онъ бросился къ Некрасову, обнялъ его и сказалъ чуть не со слезами на глазахъ: - Да знаете ли вы, что вы поэтъ - и поэтъ истинный?.."
Съ этого момента, а особенно после знаменитой "Родины", Белинскiй начинаетъ возлагать на Некрасова, какъ на поэта, большiя надежды, и отношенiя его къ автору оригинальныхъ стихотворенiй принимаютъ нежный, почти любовный оттенокъ...
Посмотримъ же, чемъ былъ Белинскiй для Некрасова. "Онъ виделъ во мне,-- вспоминалъ впоследствiи самъ Поэтъ,-- богато одаренную натуру, которой недостаетъ развитiя и образованiя. И вотъ около этого-то держались его беседы со мною, имевшiя для меня значенiе поученiя". А какимъ обаянiемъ веяло на Некрасова отъ личности Белинскаго, видно хотя бы изъ разсказа Достоевскаго о его первомъ знакомстве съ Некрасовымъ по поводу "Бедныхъ Людей": "Въ полчаса мы Богъ знаетъ сколько переговорили, съ полслова понимая другъ друга, съ восклицанiями, торопясь; говорили и о поэзiи, и о Гоголе, цитируя изъ "Ревизора" и изъ "Мертвыхъ Душъ", но главное - о Белинскомъ. "Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите... Да ведь человекъ-то, человекъ-то какой! Вотъ вы познакомитесь, увидите, какая это душа!" - восторженно говорилъ Некрасовъ, тряся меня за плечи обеими руками... - О знакомстве его съ Белинскимъ я мало знаю, но Белинскiй его угадалъ съ самаго начала и, можетъ быть, сильно повлiялъ на настроенiе его поэзiи. Не смотря на всю тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу летъ ихъ, между ними, наверное, ужъ и тогда бывали такiя минуты и уже сказаны были такiя слова, которыя влiяютъ на векъ и связываютъ неразрывно". Или, вотъ, какой разговоръ Некрасова съ Добролюбовымъ нередаетъ въ своихъ воспоминанiяхъ Панаева-Головачева: "Жаль, что вы сами не знали этого человека! Я съ каждымъ годомъ все сильнее чувствую, какъ важна для меня потеря его. Я чаще сталъ видеть его во сне, и онъ живо рисуется передъ моими глазами. Ясно припоминаю, какъ мы съ нимъ вдвоемъ, часовъ до двухъ ночи, беседовали о литературе и о разныхъ другихъ предметахъ. После этого я всегда долго бродилъ по опустелымъ улицамъ въ какомъ-то возбужденномъ настроенiи, столько было для меня новаго въ высказанныхъ имъ мысляхъ... Вы вотъ вступили въ литературу подготовленнымъ, съ твердыми принципами и ясными целями. А я?.. Заняться своимъ образованiемъ у меня не было времени, надо было думать о томъ, чтобы не умереть съ голоду! Я попалъ въ такой литературный кружокъ, въ которомъ скорее можно было отупеть, чемъ развиться. Моя встреча съ Белинскимъ была для меня спасенiемъ... Чтобы ему пожить подольше! Я бы былъ не темъ человекомъ, какимъ теперь!-- Некрасовъ произнесъ последнюю фразу дрожащимъ голосомъ, быстро всталъ и ушелъ въ кабинетъ".
Къ воспоминанiямъ Панаевой во многихъ частностяхъ позволительно относиться cum magno grano salis, но въ данномъ случае показанiе ея нисколько не стоитъ въ противоречiи съ отзывами Некрасова о Белинскомъ, разсеянными во многихъ местахъ его стихотворенiй и поэмъ {"Памяти прiятеля" (1863 г.); "О погоде" (1869); "Ликуетъ врагъ",(1866); "Медвежья Охота" (1867); "Кому на Руси жить хорошо" (1873); на напечатанное до сихъ поръ въ целомъ виде стихотворенiе "Белинскiй" ("Въ то время пусто и мертво въ литературе нашей было"). - На смертномъ уже одре, Некрасовъ не разъ вспоминаетъ Белинскаго и записываетъ въ своемъ дневнике отъ 16 iюня 1877 г.: "Любимое стихотворенiе Белинскаго было -
Въ степи мiрской, широкой и безбрежной..."}. Не станемъ цитировать всемъ известную, знаменитую тираду изъ "Медвежьей Охоты" обращенную въ "многострадальной тени" великаго "учителя", научившаго русское, общество "гуманно мыслить". Но есть у Некрасова еще одно произведенiе, въ главномъ герое котораго изображенъ, думается намъ, также Белинскiй: это - Кротъ во И части "Несчастныхъ". Если никто не замечаетъ обыкновенно поразительнаго сходства этой фигуры съ личностью Белинскаго, то, конечно, лишь благодаря Достоевскому, который пустилъ въ обращенiе совсемъ иное толкованiе: "Однажды, въ 63, кажется, году,-- разсказываетъ онъ въ "Дневнике Писателя",-- отдавая мне томикъ своихъ стиховъ, Некрасовъ указалъ мне на одно стихотворенiе, "Несчастные", и внушительно сказалъ: я тутъ объ васъ думахъ, когда писалъ это (т. е. объ моей жизни въ Сибири),-- это объ васъ написано". На этомъ основанiи и сложилось распространенное мненiе, будто Кротъ Некрасова - Достоевскiй... Не, всматриваясь въ этотъ образъ пристальнее, легко убеждаешься, что это явное недоразуменiе! Сочиняя "Несчастныхъ", поэтъ, несомненно, думалъ о горькой судьбе Достоевскаго, но это отнюдь не значитъ, что именно его разумелъ онъ подъ Кротомъ. Достоевскiй и Кротъ - совершенно противоположные характеры! Другое дело - Белинскiй...
Прежде всего - наружность последняго. Вотъ какъ описываетъ ее великiй мастеръ такого рода описанiй, Тургеневъ: "Это былъ человекъ средняго роста, на первый взглядъ довольно некрасивый и даже нескладный, худощавый, съ впалой грудью и понурой головой. Одна лопатка заметно выдавалась больше другой. Всякаго, даже не медика, немедленно поражали въ немъ все главные признаки чахотки, весь такъ наз. habitus этой злой болезни... Густые белокурые волосы падали клокомъ на белый, прекрасный, хоть и низкiй лобъ. Я не видалъ главъ более прелестныхъ, чемъ у Белинскаго. Голубые, съ золотыми искорками въ глубине зрачковъ, эти глаза, въ обычное время полузакрытые ресницами, расширялись и сверкали въ минуты одушевленiя; въ минуты веселости взглядъ ихъ принималъ пленительное выраженiе приветливой доброты и безпечнаго счастья. Голосъ у Белинскаго былъ слабъ, съ хрипотою, но прiятенъ; говорилъ онъ съ особенными ударенiями и придыханiями, "упорствуя, волнуясь и спеша"...
Не тотъ же ли это портретъ, что и въ поэме Некрасова:
Рука нетвердая въ труде,
Какъ спицы ноги, детскiй голосъ
И, словно ленъ, пушистый волосъ
На голове и бороде.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коритъ, грозитъ! Дыханье трудно,
Лицо сурово, какъ гроза,
И какъ-то бешено и чудно
Блестятъ глубокiе глаза.
Подобно Белинскому, и Кротъ погибаетъ отъ злой чахотки: "почти два года, изъ тюрьмы не выходя, онъ разрушался..." Это внешнiя черты сходства, но внутреннiя еще поразительнее.
Пусть речь его была сурова
И не блистала красотой,
Но обладалъ онъ тайной слова,
Доступнаго душе живой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ насъ учить не тяготился,
Онъ съ нами братски поделился
Богатствомъ сердца своего!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не на коне, не за сохою
Провелъ онъ свой недолгiй векъ
Въ труде ученья, но душою,
Какъ мы, былъ русскiй человекъ.
Онъ не жалелъ, что мы не немцы,
Онъ говорилъ: "Во многомъ насъ
Опередили иноземцы,
Но мы догонимъ въ добрый часъ!
Лишь Богъ помогъ бы русской груди
Вздохнуть пошире, повольней... и т. д.
Ржеве это не Белинскiй?.. Даже однимъ и темъ же выраженiемъ ("святое безпокойство") характеризуетъ Некрасовъ своего Крота въ "Несчастныхъ", какимъ въ "Медвежьей Охоте" - Белинскаго... Литературныя и историческiя пристрастiя обоихъ точно также одинаковы: вещiя песни Кольцова, великiя деянiя великаго Петра, "отца Россiи новой"...
Онъ виделъ следъ руки Петровой
Въ основе каждаго добра.
Но особенно ярко бросается въ глаза сходство Крота съ Белинскимъ въ изображенiи его конца:
Но онъ надежде верилъ мало,
Едва бродя, едва дыша.
И только насъ бодрить хватало
Въ немъ силъ... Великая душа!
Его страданья были горды,
Онъ ихъ упорно подавлялъ,
Но иногда изнемогалъ
И плакалъ, плакалъ... Камни тверды,
Любой попробуй... Но огня
Добудешь только изъ кремня!
Таковъ онъ былъ...
Въ день смерти съ ложа онъ воспрянулъ,
И снова силу обрела
Немая грудь - и голосъ грянулъ!
Мечтаньемъ чуднымъ окрылилъ
Его Господь передъ кончиной,
И онъ подъ небо воспарилъ
Въ красе и легкости орлиной.
Кричалъ онъ радостно: "Впередъ!" -
И гордъ, и ясенъ, и доволенъ...
Ему мерещился народъ
И звонъ московскихъ колоколенъ;
Восторгомъ взоръ его сiялъ,--
На площади, среди народа,
Ему казалось, онъ стоялъ
И говорилъ...
Ведь это вполне реальное, яркое изображенiе предсмертныхъ минутъ Белинскаго...
Однако, быть можетъ, опросятъ: что за странная фантазiя пришла Некрасову въ голову - послать Белинскаго въ каторгу, изобразить на мрачномъ фоне клейменаго острожнаго мiра, когда всемъ известно, что умеръ онъ у себя въ постели, въ Петербурге, окруженный близкими, женою и друзьями?.. Да; но известно также и другое: Достоевскiй, арестованный одиннадцать месяцевъ спустя, осужденъ былъ въ каторгу, главнымъ образомъ, за чтенiе и распространенiе письма Белинскаго къ Гоголю... Следовательно, думать о великомъ покойномъ учителе Некрасову во время писанiя "Несчастныхъ" представлялось, но всякомъ случае, не меньше поводовъ, чемъ о Достоевскомъ...
"Я находился въ такомъ литературномъ кружке, въ которомъ скорее можно было отупеть, чемъ развиться; встреча съ Белинскимъ была для меня спасенiемъ". Это признанiе поэта подтверждается, какъ данными его бiографiи и свидетельствами современниковъ, такъ въ особенности и всемъ ходомъ и развитiемъ его поэтической деятельности. Гуманная школа Белинскаго наложила на мысль и душу поэта глубокiй отпечатокъ. Къ 48 году (годъ смерти Белинскаго) окончательно определился тотъ действительный "демонъ" Некрасова, который всегда доминировалъ, какъ въ жизненной его деятельности, такъ и въ поэтическихъ настроенiяхъ. Можно сказать, что до встречи съ великимъ учителемъ онъ лишь инстинктомъ любилъ народъ, инстинктомъ стремился для него работать, какъ человекъ, самъ много страдавшiй, и вынесшiй, какъ человекъ, превосходно изучившiй и сумевшiй понять душу народную со всеми ея теневыми и светлыми сторонами; но интеллектуальную формулу этой любви и толчокъ къ активной работе во имя ея Некрасовъ получилъ, несомненно, отъ Белинскаго. Идеи великаго критика упали на богатую почву высокоодаренной натуры поэта, обладавшаго - преимущественно передъ всеми членами кружка - глубокимъ знанiемъ и пониманiемъ народной жизни, и дали роскошный плодъ въ виде не одной только поэзiи Некрасова: въ журнальной его деятельности, сыгравшей, по мненiю критики, ничуть не меньшую роль въ исторiи русской интеллигенцiи, чемъ его стихи, точно также явственно виденъ могучiй духъ Белинскаго...
Къ сожаленiю,-- потому ли, что благотворное влiянiе пришло довольно поздно и оборвалось слишкомъ рано, потому ли, что сложная природа Некрасова не поддавалась одной какой-либо определенной окраске,-- онъ навсегда остался во власти глубокихъ противоречiй, отъ которыхъ самъ, разумеется, прежде всего и больше всего страдалъ.
На мне года гнетущихъ впечатленiй
Оставили неизгладимый следъ...
Идеалистъ, преданный, какъ никто другой, делу служенiя, родине и народу,-- онъ оставался всю жизнь рабомъ среды и привычки, любилъ жизнь ради самой жизни и дорожилъ ея "минутными благами". Конечно, и во времена Некрасова встречались рыцари безъ страха и упрека, подобные Белинскому или позже, Добролюбову, но это были люди - въ подлинномъ смысле слова "не отъ мiра сего", съ юныхъ летъ порвавшiе съ грубой матерiальной "существенностью" и витавшiе въ светлой области идеала. Изъ всехъ сверстниковъ своихъ и соратниковъ Некрасовъ по преимуществу былъ человекомъ живой действительности и меньше, чемъ кого другого, его можно разсматривать и судить вне, такъ сказать, времени и пространства. "Мы выросли въ ежовыхъ рукавицахъ", выразился Г. З. Елисеевъ о своемъ и некрасовскомъ поколенiи, и сыновьямъ позднейшей эпохи грешно было бы не принять въ разсчетъ этого обстоятельства при оценке работы своихъ предшественниковъ. Крепостное право бросало свою мрачную тень на все решительно явленiя дореформенной жизни; въ душной атмосфере вечнаго страха, унынiя и рабской подавленности росли, жили и действовали целыя поколенiя.
Недолгая насъ буря укрепляетъ,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая навеки поселяетъ
Въ душе привычки робкой тишины!..
Геройство всегда было и будетъ завидной долей лишь отдельныхъ единицъ. Некрасовъ не могъ претендовать, да никогда и не претендовалъ на титулъ героя: напротивъ, онъ всегда усиленно казнилъ* себя за душевную дряблость, усиленно подчеркивалъ недостатки свои, какъ гражданина.
Народъ! народъ! Мне не дано геройства
Служить тебе,-- плохой я гражданинъ.
Повинную голову и мечъ не сечетъ... На голову же Некрасова сыпались и до сихъ поръ продолжаютъ сыпаться безконечныя обвиненiя, вплоть до довольно-таки курьезныхъ. Онъ жилъ приблизительно такъ же, въ той же обстановке и съ теми же барскими замашками, какъ и очень многiе изъ его товарищей по профессiи, и къ Тургеневу, напримеръ, никто не предъявляетъ обвиненiя въ томъ, что онъ любилъ комфортъ, не тачалъ самъ себе сапоговъ и не ходилъ за сохою, какъ Левъ Толстой. Но то, что прощается большинству, Некрасову, оплакивавшему народную нищету и горе, вменяется чуть не въ преступленiе... "Есть неумолимые, которые не прощаютъ и непременно желаютъ развенчать Некрасова. Должно быть, ихъ собственная совесть чиста, какъ зеркало, въ которое они могутъ спокойно любоваться на свои добродетели и гражданскiе подвиги. Должно быть, ихъ головы увенчаны безспорными лаврами" (H. К. Михайловскiй, "Литературныя воспоминанiя", т. I) {Отметимъ кстати и другую статью H. К. Михайловскаго, посвященную Некрасову, но, къ сожаленiю, не вошедшую пока въ собранiе его сочиненiй. "Р. Б." 1998 г., No 1.}. Не вступая съ подобными господами въ споръ, отошлемъ читателя къ статье, изъ которой взята только что приведенная цитата: более глубокаго и тонкаго проникновенiя въ сложную природу души Некрасова въ русской литературе нетъ. Намъ хотелось бы только прибавить кое-что по поводу "темы, которая четверть века назадъ (а теперь уже 36 летъ назадъ. П. Г.) пала на личность поэта и затуманила ее въ глазахъ самыхъ горячихъ поклонниковъ".
Дело происходило, какъ известно, въ 1866 году, когда надъ "Современникомъ" и даже,-- думалось тогда многимъ,-- надъ всей русской литературой нависла грозная туча. Людямъ нашего поколенiя трудно и представить себе ту мрачную пелену паническаго страха, которая, по единогласному свидетельству современниковъ, окутала въ те дни самыя не робкiя сердца и недюжинные умы; "Sauye qui peut" - было общимъ крикомъ... Къ сожаленiю, многiя любопытныя и поучительныя подробности техъ событiй еще не могутъ быть разсказаны, и мы прочтемъ ихъ когда-нибудь на страницахъ "Русской Старины". Въ этотъ-то моментъ всеобщей растерянности и заботы о спасенiи дрогнулъ и Некрасовъ,-- и рука его "исторгла у лиры неверный звукъ"... Но первый пароксизмъ испуга прошелъ, опасность миновала, оказавшись не столь грозной, какъ ее рисовало напуганное воображенiе, и поэту пришлось испить по капле всю горькую чашу - злорадства враговъ, упрековъ друзей и собственной совести...
И вы, и вы отпрянули въ смущеньи,
Стоявшiе безсменно предо-мной,
Великiя страдальческiя тени,
О чьей судьбе такъ горько я рыдалъ,
На чьихъ гробахъ я преклонялъ колени
И клятвы мести грозно повторялъ.
Неизвестно въ точности, какое впечатленiе произвело комплиментарное обеденное стихотворенiе на самого графа Муравьева: разсказывали, будто онъ отвернулся отъ поэта... Вообще, если Некрасовъ разсчитывалъ отвести грозу, главнымъ образомъ, отъ своего "Современника, то онъ горько ошибся: журналъ былъ вскоре закрытъ. Однако, вотъ что писалъ по этому поводу Г. З. Елисеевъ {Записка эта, хранящаяся у H. К. Михайловскаго, имеетъ форму ответа во письмо некоего X. (горячаго когда-то поклонника поэта), полное горькихъ и даже жестокихъ упрековъ за "неверный звукъ лиры". Письмо была получено Елмсесимнъ (или, быть можетъ, самимъ Некрасовымъ) съ далекаго востока еще въ начале 70-хъ годовъ, ответь же Елисеева писанъ долго спустя после смерти X., вероятно, уже въ конце 80-хъ годовъ.}:
"Намъ понятно то глубокое негодованiе, которое кипело въ груди автора каждый разъ при мысли, что Некрасовъ говорилъ въ клубе стихи въ честь М., въ которыхъ призывалъ карающую руку... Понятно потому, что, можетъ быть, первыя чувства гражданской доблести въ X. были пробуждены и воспитаны музою Некрасова, и вотъ теперь... онъ слышитъ отъ этой самой музы вместо утешенiя и благословенiя проклятiе! Темъ не менее, такое отношенiе автора къ Некрасову мы признаемъ крайне несправедливымъ и жестокимъ. Известно, что въ томъ мраке... ни одна публичная мысль, ни одно публичное слово, а темъ более дело не могли явиться безъ компромиссовъ. А у Некрасова на рукахъ было большое публичное дело, дело расширенiя и упроченiя за прессою свободнаго слова, съ целью дать возможно широкое распространенiе въ обществе новой идее. Изъ всехъ писателей 40-хъ годовъ Некрасовъ одинъ съ самаго перваго появленiя этой идеи предался ей вполне и сделался неизменнымъ ея носителемъ и служителемъ и остался такимъ до конца жизни. На это посвятилъ онъ весь свой громадный талантъ, действуя какъ поэтъ и какъ журналистъ. Теперь даже (трудно) определить, чемъ онъ более принесъ пользы: своими ли поэтическими произведенiями, или своей журнальной деятельностью. Въ то время, когда стихи его разсеевали всюду "святое недовольство" и возбуждали въ молодыхъ умахъ горячiе порывы къ обновленiю, журналъ указывалъ источники зла и те пути, которыми нужно было идти для его истребленiя,-- и где, и въ чемъ искать новаго дела; около журнала группировались верные борцы за новую идею, делавшiе всегда первые смелые шаги впередъ. Недаромъ "Современникъ" сделался любимейшимъ журналомъ публики и въ особенности молодежи; недаромъ ни на одинъ журналъ не сыпалось столько обвиненiй и тайныхъ доносовъ со стороны ретроградовъ и столько гоненiй и притесненiй со стороны цензуры, какъ на "Современникъ". Съ назначенiемъ Муравьева все ставилось на карту. Передъ чемъ могъ остановиться, чего не могъ сделать этотъ человекъ, который иногда осмеливался не являться во дворецъ, не смотря на неоднократныя требованiя, отзываясь делами и недосугомъ? {По другимъ сведенiямъ, императоръ Александръ II не любилъ Муравьева, и, благодаря этому, последнiй не могъ дать полную волю своимъ реакцiоннымъ стремленiямъ. П. Г.} И вотъ, для умилостивленiе этого, человека, способнаго и готоваго уничтожить всю новую литературу и остановить движенiе новой идеи на несколько десятковъ летъ, Некрасовъ принесъ въ жертву свое самолюбiе, написавъ въ его честь и прочитавъ публично въ клубе стихотворенiе. Говорятъ: Некрасовъ все-таки не спасъ этимъ "Современника"... Но те, которые говорятъ такъ, забываютъ, что дело шло не о спасенiи одного "Современника", а о сохраненiи возможности существованiя новой идеи, о предупрежденiи гоненiя на литературу, какъ на литературу только... Законность и необходимость принесенной Некрасовымъ жертвы, наверное, будетъ выяснена для всехъ исторiей нашего времени. Къ сожаленiю, Некрасовъ былъ не настолько великъ, чтобы, сознавая необходимость своего поступка, оставаться равнодушнымъ къ близорукимъ толкамъ современной толпы о своемъ поступке. Толки эти мучили его всю жизнь. Всемъ известно написанное имъ въ 1866 году прекрасное стихотворенiе "Ликуетъ врагъ, молчитъ въ недоуменьи вчерашнiй другъ, качая головой", где онъ изображаетъ себя оттолкнутымъ отъ всехъ, въ кому лежали его симпатiи, и попавшимъ черезъ свое (клубное) стихотворенiе въ дружбу къ толпе безличныхъ, которые "спешатъ въ объятья къ новому рабу и пригвождаютъ жирнымъ поцелуемъ несчастнаго къ позорному столбу". Сокрушенiе о своемъ поступке Некрасовъ высказывалъ и впоследствiи въ несколькихъ стихотворенiяхъ и лично говорилъ о немъ всемъ симпатизирующимъ ему лицамъ, стараясь оправдать его или объяснить необходимостью тогдашнихъ обстоятельствъ. Даже передъ смертью, мучимый страшной болезнью, едва дышавшiй и говорившiй, онъ не переставала приносить покаянiе... Такъ давила и мучила его жертва, принесенная имъ въ пользу своего великаго дела.
"Но что руководило Некрасовымъ при его поступке: мысль о деле, которому онъ служилъ, или о техъ личныхъ выгодахъ, которыя были сопряжены съ этимъ деломъ? И если последнее, то не заслуживаетъ ли его поступокъ справедливаго порицанiя, и не были ли те страданiя, которыя онъ испыталъ за него, вполне заслуженной карой? На этотъ вопросъ можно отвечать другимъ вопросомъ. Могъ ли бы Некрасовъ иметь столько враговъ, сколько онъ ихъ имелъ, если бы сталъ петь другiя песни и служить другому, противоположному делу? Наглядное, блистательное доказательство того, какъ перемена идейнаго фронта можетъ обогатить и возвеличить даже и не такого талантливаго, какъ Некрасовъ, но бойкаго и ловкаго литератора, каждый можетъ видеть на примере Суворина. Этотъ робкiй чижъ скромно чирикалъ свои либеральные фельетоны у Корша, завидуя славе и блеску такого сокола-соловья, какъ Катковъ. Но вдругъ у него родилось желанiе направить свое чириканье во славу (сильныхъ и сытыхъ мiра сего). Онъ попробовалъ - и на него полились деньги и слава. Онъ теперь признанъ политическимъ мудрецомъ...
"Чего же бы, какихъ почестей и какого богатства не достигъ Некрасовъ, при его громадномъ уме и таланте, если бы заxoтелъ хотя бы несколько умерить свое направленiе? Но онъ не пошелъ этой дорогой. А не пошелъ потому, что не могъ петь фальшиво; это не былъ скворецъ, наученный петь по-соловьиному, или чижикъ, робко чирикающiй ходячiя песенки, а - действительный. соловей, который могъ петь только своимъ голосомъ и петь то, что хватало его за живое. Талантъ Некрасова былъ вполне самобытный, соединенный съ замечательною силою и крепостью ума. Некрасовъ нигде почти не воспитывался - онъ не окончилъ курса даже въ гимназiи,-- не могъ читать ни на одномъ иностранномъ языке, а между темъ критическiй умъ его былъ такъ силенъ, что никто лучше его не могъ оценить значенiя каждой новой мысли, являвшейся въ литературе по наукамъ соцiальнымъ; при этомъ равно тонко было и его эстетическое чутье, такъ что можно смело сказать, что онъ былъ лучшимъ критикомъ для всехъ статей, которыя помещались въ его журнале. Это самое критическое чутье давало ему возможность замечать каждое выдающееся дарованiе, появлявшееся въ другихъ журналахъ, и вербовать его въ сотрудники своего изданiя, что онъ и делалъ. Но еще более верно это критическое чутье руководило имъ въ области явленiй мiра политическаго. Вспомнимъ, что при самомъ первомъ появленiи новыхъ веянiй, почувствовавшихся въ обществе вскоре после Крымской войны, Некрасовъ тотчасъ понялъ новое положенiе вещей, круто порвалъ съ своими сверстниками - литературными деятелями 40-хъ годовъ, набралъ себе новыхъ сотрудниковъ по журналу и сталъ во главе новаго литературнаго движенiя. До какой степени это характеризуетъ не только тонкость критическаго чутья Некрасова, но и симпатiю его къ новой идее, это мы можемъ видеть изъ примера многихъ его современниковъ, какъ-то: Писемскаго, Достоевскаго, самого Тургенева, который, не смотря на свою замечательную чуткость во всемъ новымъ веянiямъ, безтактно выступилъ, въ то время на борьбу съ новой идеей въ своихъ "Отцахъ и Детяхъ". Все это показываетъ, насколько былъ проницателенъ и твердъ умъ Некрасова въ распознаванiи и оценке проходящихъ передъ Кимъ явленiй и веянiй политическаго мiра. Онъ ясно понималъ ветошь и ничтожность дореформеннаго строя, видела невозможность его долгаго существованiя и не могъ не быть борцомъ за новую идею. Только во имя ея онъ могъ слагать свои песни, только ея дело онъ могъ нести такъ усердно всю жизнь, какъ онъ его несъ. Правда, онъ не былъ теоретикомъ, у него не было предвзятаго определеннаго мiросозерцанiя, но онъ, наверное, пошелъ бы за новою идеею до техъ поръ, пока она не создала бы лучшаго строя жизни, возможнаго для разумнаго человеческаго существованiя. Говоря все это, мы, однако же, никакъ не думаемъ возводить Некрасова въ герои въ томъ смысле, какъ обыкновенно понимаютъ это слово {Все дальнейшее, кроне двухъ-трехъ заключительныхъ фразъ, было уже цитировано H. К. Михайловскихъ въ его статье о Некрасове.}. Некрасовъ не пошелъ бы на смерть, ни на страданiя за дело новой идеи, которое онъ несъ на себе; мы не должны забывать, что онъ воспитанъ былъ въ ежевыхъ рукавицахъ дореформенной эпохи. Это былъ, если угодно, герой, но герой-рабъ, который поставилъ себе целью добиться во что бы то ни стало свободы, упорно преследуетъ эту цель,-- по временамъ, применяясь въ обстоятельствамъ, делаетъ уступки, но на своемъ главномъ пути постоянно держитъ ее въ уме; понимаетъ, что такимъ только образомъ онъ можетъ ея добиться, а, кроме того, понимаетъ, что въ той среде, которая его окружаетъ, не найдется такихъ людей, какъ онъ; хотя, быть можетъ, есть не мало лицъ изъ тронутыхъ новой идеей, которыя гораздо выше, т. е. самоотверженнее и чище, лицъ, которыя готовы пожертвовать за нее жизнью, но не найдется такихъ героевъ-рабовъ, которые бы такъ упорно шли въ теченiе десятковъ летъ, шагъ за шагомъ, по тому тернистому пути, по которому идетъ онъ, подвергаясь изо дня въ день равнымъ мелкимъ мученiямъ и перенося сделки со своей совестью. Герой-рабъ могъ признаваться, что его рука иногда у "лиры звукъ неверный исторгала", что, "жизнь любя, въ ея минутнымъ благамъ прикованъ онъ привычкой и средой", что онъ "въ цели шелъ колеблющимся шагомъ и для нея не жертвовалъ собой". Но действительный герой не могъ действовать въ то время на журнальномъ поприще. Мы, однако, не должны забывать, что каждый герой долженъ оцениваться по условiямъ времени и целямъ. Для каждаго времени является свой мужъ потребенъ. Герой тотъ, кто понялъ условiя битвы и выигралъ победу. Хорошъ и тотъ герой, который умираетъ за свое дело, такъ сказать, мгновенно, всецело, публично, запечатлевая передъ всеми своею смертью свои убежденiя; хорошъ и другого рода герой, герой-рабъ, который умираетъ за свое дело въ теченiе десятковъ летъ, умираетъ, такъ сказать, по частямъ, медленною смертiю въ ежедневныхъ мелкихъ пыткахъ отъ внешнихъ мелкихъ гоненiй и стесненiй, отъ сделокъ съ своею совестью, умираетъ никемъ не признанный въ своемъ геройстве и даже подъ общимъ тяжелымъ обвиненiемъ или подозренiемъ отъ толпы въ измене делу. По условiямъ нашей жизни у насъ могъ выработаться въ литературе только герой-рабъ. Скажемъ более: только такой герой и могъ вынести дело новой идеи при первомъ ея появленiи и утвержденiи въ обществе... Покойный X. не понялъ, что герой-рабъ позволилъ своей руке "у лиры звукъ неверный исторгнуть" единственно для того, чтобы уровнять и сделать менее тернистымъ путь для героевъ иного типа, героевъ будущаго".
Для людей нынешняго поколенiя, выросшихъ въ совсемъ иной общественной атмосфере, покажутся, наверное, странными некоторыя изъ мыслей Елисеева. Но ведь онъ самъ же и оговорился, что рисуетъ образъ хотя я героя, но - "героя-раба"... Отлично, разумеется, понималъ Елисеевъ все нравственное превосходство героя - свободнаго человека; но было бы несправедливо отрицать своеобразное "величiе" въ той спокойной твердости, съ которою онъ громко признается: "да, наше поколенiе шло рабьей дорогой къ своей великой цели, потому что иной дороги мы не видели",
И Елисеевъ, этотъ "аскетъ текущей жизни и непосредственныхъ практическихъ результатовъ" (какъ определяетъ его H. Е. Михайловскiй), человекъ съ исключительной идейной и душевной цельностью, былъ вполне последователенъ въ примененiи своихъ теоретическихъ взглядовъ въ жизни. Оставляя въ стороне оценку этихъ взглядовъ самихъ по себе, мы хотели бы только выяснить вопросъ о томъ, насколько нарисованный Елисеевымъ образъ "героя-раба" действительно подходилъ къ Некрасову. Было ли, точно, сознательнымъ жертвоприношенiемъ поведенiе его въ 1866 году? H. К. Михайловскiй, говоря о записке Елисеева, осторожно замечаетъ: "Я не иду такъ далеко, я думаю, что Некрасовъ тогда просто растерялся, испуганный надвигавшейся грозой, темъ более страшной, что неизвестно было, какъ и куда она направитъ свои удары. Испугался онъ, можетъ быть, частью за журналъ, но главнымъ образомъ, я думаю, за "ебя лично".
Въ свою очередь не решаясь идти "такъ далеко", мы думаемъ только, что для самого Некрасова въ моментъ опасности могли быть не вполне ясны руководившiе имъ мотивы. Во всякомъ случае, апологiя поэта, написанная Елисеевымъ, кажется намъ чрезвычайно важной не по однимъ лишь крайне интереснымъ подробностямъ, но и по существу, какъ голосъ не адвоката только, но и свидетеля, человека, который самъ, подобно Некрасову (хотя и въ значительна меньшей степени) "прошелъ черезъ цензуру незабываемыхъ годовъ". Изъ всехъ сотрудниковъ и единомышленниковъ Некрасова Елисеевъ, который и родился даже въ одномъ съ нимъ 1821 году, былъ, конечно, наиболее похожъ на него по тесному, кровному соприкосновенiю съ живой жизнью, такъ что, выслушивая Елисеева, мы выслушиваемъ отчасти какъ-бы самоге поэта... Упоминая о предсмертныхъ попыткахъ Некрасова высказаться, H. К. Михайловскiй особенно подчеркиваетъ то обстоятельство, что оправдательно-покаянныя речи поэта имели "затрудненный" характеръ,-- какъ-будто онъ "не могъ ни другимъ разсказать, ни самому себе уяснить ту смесь добра и зла", изъ которой состояла его жизнь и деятельность. Но не могла ли зависеть эта "затрудненность* отчасти и оттого, что Некрасовъ своимъ тонкимъ, проницательнымъ чутьемъ угадывалъ огромное психическое различiе между собою и младшими своими сотрудниками? Не боялся ли онъ, что при всемъ уваженiи и любви къ нему людей младшаго поколенiя, въ некоторыхъ вещахъ о ни никогда съ нимъ не столкуются и не поймутъ его, а если и поймутъ, то не посочувствуютъ? Этотъ страхъ и могъ сковывать его языкъ, холодить душу. Съ Елисеевымъ онъ чувствовалъ себя, вероятно, проще и высказывался прямее...
Но, имея такъ много общаго другъ съ другомъ, эти два человека въ некоторыхъ отношенiяхъ были глубоко различны. Елисеевъ рисуется намъ натурой дельной, какъ бы высеченной изъ одного куска. H. К. Михайловскiй характеризуетъ его такъ: "Демократизмъ Елисеева былъ не деломъ только принциповъ и убежденiй, а самихъ инстинктовъ"; онъ былъ "какъ бы самъ народъ, собственными усилiями пробившiйся Къ свету и достигшiй- верховъ самосознанiя"; онъ "проще и непосредственнее относился поэтому къ народу" ("Литер. воспом. и соврем. смута", т. I). Некрасовъ, при всей глубине и искренности своей любви къ народу, при всемъ несравненномъ знанiи народной жизни и психики, лишенъ былъ такой непосредственности. Елисеевъ всегда чувствовалъ себя равноправнымъ членомъ того народа, для котораго всю жизнь работалъ; Некрасовъ никогда, въ сущности, не переставалъ чувствовать себя бариномъ-интеллигентомъ, находящимся въ неоплатномъ долгу передъ народомъ...
Эта черта, которую Успенскiй назвалъ "больной совестью", более приближала Некрасова къ поколенiю младшему, нежели старшему. Герой-рабъ, не чуждый порой самой трезвой и даже черствой положительности, умелъ въ то же время до страсти, до злобы ненавидеть эту свою положительность, и более "тяжкой работы совести", чемъ его скорбно-покаянныя песни, вплоть до 70-хъ годовъ русская литература не знала. Въ глазахъ юныхъ современниковъ Некрасова покаянная нота его поэзiи была не недостаткомъ "величiя" въ характере поэта, а, напротивъ, лучшимъ правомъ его на безсмертiе. Къ сожаленiю, выяснить все огромное значенiе "музы мести и печали" для самой жизни русской сможетъ лишь более или менее отдаленная исторiя; она же произнесетъ и окончательный приговоръ Некрасову, какъ человеку и гражданину.